Любовь ЛукинаСтихи
Душе – слезами,
Уму – словами,
Что было – сами
Истолковали!
Что стлалось пылью –
То стало былью,
А быль покрылась
Паучьей пылью…
И в серой тине
Два серых мозга
Сидят и тянут:
«Могла бы…»
«Мог бы…»
На цепь тебя, любовь, бродячий пес мой,
Мы вовсе не нужны ему, поверь.
И чуять хлеб в его кармане поздно,
И жаловаться на глухую дверь.
Ему и самому не посмеяться
Над тишиною нашего угла,
Очерченного кругом постоянства,
И над больными тенями у глаз.
Привыкнешь – привыкают и к железу,
Ведь это конура – не равелин…
Он нас по старой памяти жалеет,
А нас с тобой цыгане увели.
За ремесло была награда –
Свобода рук,
Миниатюрой круга ада –
Гончарный круг.
Был равен созданному чуду
Простой гончар.
«Я – лучшая твоя причуда.
Теперь – мельчай».
Студеный свет заката не помешкал:
Полнеба… кровли… черточка в ладонь…
И занесенный дом, моя ночлежка,
Поплыл в цикадном звоне проводов.
По комнате распущенная свежесть
Внесенных дров, и детский плач в трубе:
Какая-то обиженная нежить
Изводится от жалости к себе.
Грустить, когда ни друга, ни подруги,
Когда луна недобрая светла,
Нельзя – очнешься в поле, среди вьюги,
Не в доме на окраине села.
Не стоит печалиться, полноте…
Рука остывает в руке,
Колышутся шорохи в комнате,
Как сонные рыбы в садке,
И эхо спешит по реке.
С какой обреченностью вспомните
В смущенной и горькой тоске –
Теперь ли печалиться, полноте! –
Два узких следа на песке,
Чуть-чуть не дошедших к реке…
Не стоит печалиться, полноте!
Понимание – как пиромания
От аорты, как от корней
Даже манны небесной маннее
Даже кровной связи кровней
Нам осенних улиц промоины
Навязались опять в друзья
Твои губы насквозь промолены
Бредом осени, и нельзя
Жженье пламени от свечения
Отграничить, минуя боль
Сердца надвое рассечение –
Понимание, не любовь!
Когда тоска слепая душу гложет,
Глаза поднять на ближних – нету сил,
Я не рыдаю: «Господи, за что же?..»
Я чувствую, что Ты меня простил.
Бывает так, что жиэни не приемлю
И корчиться хочу в Твоем аду.
Но мой талант в Твою закопан землю,
Я помолюсь, когда его найду.
Вздрогнула вода в стакане.
Заслонив глаза от света,
я прислушалась: недаром
вздрогнула вода в стакане.
Точно так меняет запах
прядь волос, согретых солнцем,
так соединяет вечер
крылья мертвых однодневок.
Разве исповедь при третьем
не становится рассказом?
Разве исподволь готовит
пару строк самоубийца?
. . . . . .
. . . . . .
ты, безжалостный и нежный,
первый камешек лавины.
Казалось, осень листьев не дожгла
И рыжий ветер скверов постоянен.
Но тяжело качнувшийся дуршлаг
Хлестнул асфальты толстыми струями.
Растерзанный, скрывается поэт
В ближайшее кафе от мокрых розог.
На памятниках – зависти предмет –
Блестит непромокаемая бронза.
На разноцветных листьях
Выцветший плащ лежал.
Нож его был двусмыслен –
Ела с того ножа.
Тонущей алой пастью
Небо хватал закат,
И, обливая пальцы,
Таял складной стакан.
Мутный глоток везенья –
Им не напиться всласть.
Нам черноствольной зеброй
Роща в глаза неслась.
Мерой презренья высшей
Было его «забудь!»
Ярость молнией выжгла
Вену на темном лбу,
И захлебнулись свистом,
Исповедь раскроя,
Несовместимых истин
Режущие края!
Кем же – такой – низложен?
И от каких щедрот
Так улыбаться может
Больно разбитый рот?
В сосны шагнул, как в двери,
Пальцами – в седине…
«Девочка, ты не веришь.
Что ж остается мне?»
Неотомщен, опален,
Может быть, вор в бегах,
Он оставил на память
Только имя врага.
– Какое-то платье вдовье…
– Сама себе сшила.
– Стала суровей вдвое…
– Слишком смешила…
– Ждала ты, сказали люди…
– Глумились люди.
– Сказали, сына не любишь…
– О сыне – будет!
– А нежила, а ловила
Огонь руками!..
– В убившей меня лавине
Ты – первый камень!
– О Господи, лишь противен?..
– И снова – всуе!
– Та, прежняя, бы простила!
– Нас Бог рассудит.
Но как всегда – ни зла, ни недоверья!
Измученная, трижды не святая,
Я к вам иду! Послушайте, деревья,
Мне моего дыханья не хватает!
Деревья в пыльных и шершавых цыпках,
Желаемое скудно – степь да камень…
Здесь ветер болен кашлем мотоциклов
Со впившимися в скорость седоками.
Стреляют норы желтыми зверьками
В степенно отступающее солнце,
И нет тоски – оборвана с руками,
Как подкачавший трос канатоходца.
Из отражений, страхов – в зазеркалье!
Ходи землей, которая телесна.
Она знакома с грустными сверчками,
Не знающими ни шестка, ни места.
А за окном дорога шла,
С утра подошвами дымила.
Каблук пропойцы размышлял
О неустойчивости мира,
Катили частные возы,
И спорил с грамотой и ветром
Трехлетней давности призыв
Над опустевшим сельсоветом.
Концерты тронутых старух
Неслись из дома престарелых,
И браконьеры пили вкруг
За отпуск милиционера.
Россия моя, Россия,
Уже почти неживая,
Но над тобою птица,
Птица сторожевая.
Уже погашены свечи
Уже надоели речи,
Но ношу нечеловечью
Взял человек на плечи.
«Грустным не уходи…» Хрустнул в пальцах бокал.
Стоном штора летит. Что там? – Кровь на руках.
. . . . . . . . . . . .
После ж сладостен сок прозвищ, хриплых от сна…
Солнца влажный песок сохнет в щелях окна.
В тишине усадеб,
В бешенстве погонь –
Длинноногий всадник
Длинноногий конь!
В прах тропу крошило,
Дроботом креня.
Я щекой сушила
Мокрый бок коня!
Робкий – не попутчик!
Тишину простриг
Падающий с кручи
Сумасшедший ритм!
В упоенье бегством
От квартир, звонков,
Стиснутые эхом
Собственных подков,
В тишине усадеб,
В бешенстве погонь –
Длинноногий всадник
Длинноногий конь!
Здесь страшно выходить ночами
К змеиным шеям фонарей,
Оскаленных машин ворчанье
Тревожить в каменной норе.
Но вновь иду, и странно верен
Мой путь: ступени, два звонка.
Внезапно отворенной двери
За мной захлопнулся капкан.
И крик, беспомощно короткий,
Птенцом, зажатым в кулаке,
И русой солнечной бородки
Прикосновение к щеке.
Что за ошибка! Чище
Не было глаз и нет!
Мне показалось: ищет,
Слепнет, теряет след…
Радость, улыбка, слабость,
Нежность моя – прости!
Волк отгрызает лапу,
Чтобы на трех уйти.
За унылый ком
Полумертвых чувств –
Бешено6 с лишком
Звонкой расплачусь!
Ах, как отдарю –
Тяжело рукам!
Сколько – не смотрю –
Проскользнет в рукав:
Звонкий плач и смех,